ПО ПЕЧАТНОЙ ПОРОШЕ

Федулаич отправился на охоту с чучелами. Об этом я узнал, придя к нему. Мне сказали, куда именно он пошел, и я, оставив у него свое ружье, отправился навстречу. Тусклый ноябрьский день клонился уже к вечеру. Дорога представляла собой колкую, мерзлую грязь, стоявшую ребрами среди пустошных угодий, граничащих с полем. Отдельные березы с кустистыми гибкими ветвями и висящими сережками заставляли посматривать, нет ли на них тетеревов. Кое-где уцелевшие на вырубах елки стояли рисунчатыми темными пирамидами, упершись шпилями в мутное небо. Поглядывая все вперед в надежде увидеть возвращающегося Федулаича, я заметил сбоку, шагах в шестидесяти, идущих параллельно моему пути волков. Я вздрогнул от неожиданности.
Волки шли, заслоняясь деревьями, кустарниками, и изредка попадали на чисть. Окрас их действительно был защитный, сливавшийся с мглистой дымкой воздуха, с цветом ветвей, коры деревьев и ржавыми тонами пожухлой травы.
Волки шли сначала гуськом, потом сбились в беспорядочную стайку и стали посматривать на меня, нисколько не прибавляя ходу. Вдруг мне стало жутко: волки не проявляли прирожденной этому зверю боязни перед человеком. Они шли, посматривали, шел и я скорым шагом, так как иначе они опередили бы меня, а мне хотелось понаблюдать за ними подольше. Они неожиданно остановились, один из них очень косо посмотрел на меня, а двое повернулись ко мне грудью. «Такие маневры означают что-то недоброе!» — мелькнуло у меня в голове. По мне пробежала дрожь. И я крикнул – «Федулаич!» Волки на прыжках бросились прочь в сторону и скрылись. Из-за поворота дороги, шагах в сорока, показался Федулаич.
Федулаич встретил меня с заранее застывшей улыбкой: он понял, что и я видел волков, и догадался о причине моего крика…
Подвигаясь к дому, мы все беседовали о волках и о том, что они никуда не денутся, лишь бы выпал снежок.
Дома пили чай и продолжали беседу о волках.
Федулаич, взглянув в окно, радостно заговорил: «Вот так снежок!» Перистый снег, кружась, опускался на мерзлую землю. Он падал сначала медленно, затем быстрее, гуще и стоял занавесом.
Наступили сумерки. Мы вышли с Федулаичем на двор. Снег густо шел. Поставив запрокинутые еще с конца прошлой зимы розвальни, Федулаич свил новые завертки и ввернул оглобли. По случаю предстоявшей поездки он, попоив своего Гнедка, засыпал ему овса. Стало уже темно. Снег все продолжался, но уже перестал падать хлопьями, а сеял мелкими сухими кристалликами. На ступеньках крыльца лежал уже слой в два пальца…
Я остался ночевать у Федулаича. Мы долго не могли уснуть. Около полуночи опять вышли поглядеть на снегопад. Снег перестал. Изредка запоздалые снежинки, не заметные в темнотё, порхали перед окном в оранжевом луче лампы.
Вернувшись с улицы, легли спать успокоенные.
Когда я проснулся, Федулаич давно уже был на ногах. Выбеленная русская печь, отражая мутный свет окна, еле прорезала темноту комнаты серым отсветом. Самовар за перегородкой издавал разноголосые звуки; в решетке его тлели раскаленные угли.
Я хотел было выбежать на улицу полюбоваться первым зимним днем, но на пороге встретился с Федулаичем.
— Ну и пороша! — возвестил он.
Белый дневной свет первого зимнего дня как-то неожиданно охватил всю избу. Я поспешил к окну: вся земля — под пышным, как пена, снегом! Репеи, лозинки, деревья, изгороди — все оклеено снежным пухом; снегири уже начертили под крапивой мелкие развилки следков.
Тихо, ветер не шелохнет, звуки приглушены, спокойно на улице. Разваливается, рассыпается и приминается снег под ногой человека, и остаются пёчатные следы сетчатой галошной подошвы, резкой грани кожаного каблука, овала валенка с черточками дратвенных стежек. Печатная пороша!
Гулко щелкает дверь конюшни: Федулаич выводит Гнедка. Конь высоко поднимает голову, настораживает уши, храпит, удивленный давно не виданной белизной; за ним пестрят навозной желтизной следы копыт.
Я бросаю в розвальни три катушки с флажками. Мы садимся, придерживая ружья. Плывут розвальни неслышно, как лодка; чуть поскрипывают гужи. Сахарными головами стоит молодой запорошенный ельник. С полей промеж торчащего кое-где жнивника ровненькими звеньями блинок за блинком, отпечатывая пальцы и коготки, вьется лукавый лисий след. Перед опушкою остановилась, потопталась лисица, испортив симметричный рисунок строчки следов, оглянулась, должно быть, и частою трусцою поспешила в ельник. Мы очень обрадовались, увидев лисий след по первой пороше, но решили не задерживаться в надежде перенять волчьи следы, а при неудаче вернуться к лисьему.
Мы ехали и полями и пустошами. Погода была настолько мягка, что руки даже не зябли. На пути встретили не один русачий след. Хотя по первой пороше не все зайцы выходят на ночную жировку, но зато след их на лежку короток. Досадно было и лисицу упустить, и лишиться возможности потропить зайцев-русаков, но мы твердо решили ничем не увлекаться, а сделать определенный круг, пересекая обычные волчьи переходы. Трудно было удаляться, видя ход зайца на лежку, определяя глазом место, где он, по всем признакам, залег.
Но встретившиеся нам накануне волки поддерживали в нас особую упорную энергию и стремление к цели, перед которой охота на лису и зайца казалась менее интересным занятием.
Волчьи следы с отпечатками мощных пальцев пересекли наш путь. Мы переглянулись с Федулаичем. Все четыре волка были здесь. За долгую ночь звери побывали у многих селений и, наконец, пошли по дороге полями.
Евфросиньева роща осталась направо, а волки пошли налево; в Орехове же волчьих следов вовсе не оказалось, и все собаки были целы.
— Слюнки текут, — следок-то тепленький еще, — сказал Федулаич, упорно глядя на рассыпчатый снег.
Волки круто изменили направление, пошли к черневшему в низине хвойному болоту, слившемуся дальше с островом…
Из осторожности мы держались на порядочном расстоянии от болота. В низине виднелись кочки, в опушке было немало ивовых кустов; дальше шли невысокие ели, шпили их торчали несомкнуто: примерно в середине болота, по-видимому, была сопка, на ней шапкой высился уже довольно крупный лес. Отъехав с полкилометра уже по второй линии объезда, мы, привязав лошадь в стороне, пошли продолжать обход, закинув за спины катушки с флажками.
Волнующая нас линия оклада вдоль острова не дала не только волчьего, но и никакого следа, даже беличьего: снежная пелена была здесь не тронута. Переглянувшись, мы прибавили ходу и скоро окончили благополучно оклад. По пути мы наметили два номера на линии вдоль острова; все условия указывали на то, что лучший ход и лаз будут на редколесье острова. Но у нас еще не было загонщиков, а гнать четырех волков на один стрелковый номер очень невыгодно: при удаче больше двух взять мудрено.
Я стал обтягивать оклад флажным шнуром, а Федулаич побежал к лошади, чтобы съездить в деревню, отстоявшую в полутора километрах, за тремя загонщиками. Через полчаса оклад был затянут кругом. Флажки ярко сияли. Я пошел навстречу Федулаичу по его следу.
Дойдя до места, где была привязана лошадь, на которой Федулаич, по моим расчетам, уже доехал до деревни, я сел на небольшой штабелек сложенного дровяного должья. Взглянув в сторону болота, в котором лежали, свернувшись кольцом, четыре волка, я почувствовал необычайно радостное волнение от предстоящей, как мне казалось, удачной охоты.
Я вскидывал ружье на окружающие предметы, выбирая цель на предполагаемой высоте туловища волка; проделывал я это, и сидя и стоя. Ружье ложилось хорошо.
Федулаич неслышно подъехал с двумя загонщиками.
Бодро двинулись к окладу. По лицам обоих загонщиков, по их движениям и поведению видно было, что они сами охотники.
Стою на номере в редколесье за маленькой заснеженной елочкой; впереди между елей — точно дорожки в парке; ближние ели в нижней комлевой части ствола — без ветвей, и это позволяет заблаговременно увидеть зверя. Но дальше вглубь начинались сгущение и лесная крепь. Федулаич расставил загонщиков и вернулся в сопровождении одного из них. Возвращение загонщика меня очень встревожило: волки, стало быть, вышли. Я хотел было двинуться навстречу, но Федулаич, подходя к своему номеру, махнул загонщику рукой, и тот поспешил обратно. Я понял, что Федулаич вернулся с загонщиком, чтобы тот, во-первых, не начал гон до того, как Федулаич займет свое место стрелка, а во-вторых, для ориентировки загонщика о месте расположения стрелков.
Когда охотник стоит на номере, он весь превращается в слух и зрение, сливаясь с заслоном, и это напряженное состояние удивительно обостряет слух и зрение.
Раздались далеко удары топора о деревья; спустя несколько минут загонщики глухо перекликнулись. Где-то впереди послышался в воздухе точно шепот, и через миг между мной и Федулаичем, сильно разлетевшись, пронеслись два глухаря. Я не мог не взглянуть на них, но тотчас перевел пристальный взор на подножие леса, а там, среди коричневатых стволов елок, дымчатыми мешками скакали два волка, направляясь к линии между мной и Федулаичем,
Только охотники поймут, какое необъяснимое чувство испытывает стоящий на номере стрелок и какое настороженное самообладание охватывает его…
Волки скрылись за рядом еловых стволов, и когда они снова показались, то шли уже, переходя на рысь, по косой линии прямо на меня. Впереди шел волк посветлее и подлиннее, с довольно острой мордой и нешироким лбом, за ним чуть в сторонке следовал волк темного окраса, особенно в верхней части спины, и широколобый.
Я допустил переднего на расстояние двадцати пяти шагов и выстрелил под лопатку; волк сразу рухнул. Второй, перескочив стрелковую линию, был шагах в тридцати пяти, когда я выстрелил в него; он посунулся, задев мордой снег, и, вскочив, пошел дальше.
Вытащив один патрон из кармана, я быстро перезарядил ружье и успел послать ему заряд по холке; волк сразу перешел на шаг и упал. Не успел я снова насторожиться, ожидая, не выскочит ли еще один из оставшихся в окладе волков, как грянул выстрел Федулаича. Впереди в снегу барахтался раненый волк; Федулаич продолжал целиться, очевидно, раздумывая, стоит ли стрелять или обойдется дело и без выстрела. Волк перестал барахтаться. Федулаич снова стал охранять фронт, ожидая последнего волка. Загонщики стали подходить; вскоре один из них вышел и, увидав убитого мною волка, побежал к нему. А в это время появившийся второй загонщик кричал нам, что волк ушел через флажную линию.
Николай Зворыкин
(1873 – 1937)